Когда красавица здесь жила - Цветами был полон зал. Теперь красавицы больше нет - Это Ли Бо сказал. На ложе, расшитые шелком цветным, Одежды ее лежат. Три года лежат без хозяйки они, Но жив ее аромат. Неповторимый жив аромат. И будет он жить всегда. Хотя хозяйки уж больше нет, Напрасно идут года. И ныне я думаю только о ней, А желтые листья летят, И капли жестокой белой росы Покрыли зеленый сад.
Вы, мои потомки, должны идти по моим следам, придерживаться этих наставлений, накапливать богатства, вести себя сдержанно, быть гуманными с людьми, справедливыми в управлении и достойно продолжать традиции семьи. Тогда вся страна узнает о гуманности нашего клана и многие люди со всех земель придут к нам, а особенно те самураи, что постигли Путь ученого и воина и хотят оставить свое имя потомкам. Они умеют выбирать себе господина, и без колебаний придут сюда, даже не будучи приглашенными. Наш клан сможет превзойти остальные и будет обладать богатствами и властью.
Однако, угнетать народ и забирать принадлежащее самураям ради того, чтобы быстро разбогатеть — значит разрушать основы существования клана. Драгоценные металлы и камни — не настоящие сокровища. Вашим подлинным сокровищем являются самураи и народ, будьте же добры и гуманны с ними. Не так уж необходимо без конца копить золото и серебро. Ведь несчастье не последует за богатством только тогда, когда оно добыто многолетними заслугами и подвигами.
Однажды Хызыр, учитель Моисея, обратился к человечеству с предостережением. — Наступит такой день, — сказал он, — когда вся вода в мире, кроме той, что будет специально собрана, исчезнет. Затем на смену ей появится другая вода, и люди сойдут от неё с ума.
Лишь один человек понял смысл этих слов. Он набрал запас воды побольше и спрятал ее в надежном месте. Затем он стал поджидать, когда вода изменится. В предсказанный день все реки иссякли, колодцы высохли, и тот человек, удалившись в свое убежище, стал пить из своих запасов. Но вот прошло какое-то время, и он увидел, что реки возобновили свое течение; и тогда он спустился к другим сынам человеческим и обнаружил, что они говорят и думают совсем не так, как прежде, что с ними произошло то, о чем их предостерегали, но они не помнят этого.
Когда же он попытался с ними заговорить, то понял, что они принимают его за сумасшедшего, выказывая ему враждебность либо сострадание, но никак не понимание. Поначалу он не притрагивался к новой воде, каждый день возвращаясь к своим запасам. Однако, в конце концов, он решился отныне пить новую воду, потому что выделявшие его среди остальных поведение и мышление сделали его жизнь невыносимо одинокой.
Он выпил новой воды и стал таким же, как все. И начисто забыл о своем запасе иной воды. Окружающие же его люди смотрели на него как на сумасшедшего, который чудесным образом излечился от своего безумия.
Сперва мы жадно ели и пили в полном молчании, выпрямившись и крепко ухватив ножи и вилки, но время шло, и вот мы откинулись на спинки стульев, и стали ленивее жевать мясо, и уронили на пол салфетки, а потом вытянули ноги под столом, обвели критическим взором закопченный потолок, которого вначале не заметили, отставили подальше бокалы и преисполнились доброты, глубокомыслия и всепрощения.
Гаррис, сидевший у окна, отдернул штору и посмотрел на улицу.
Влажно поблескивала мокрая мостовая, тусклые фонари мигали при каждом порыве ветра, струи дождя яростно хлестали по лужам, и целые потоки низвергались на тротуар из водосточных желобов. Вымокшие прохожие бежали рысью, сгорбившись под зонтиками, с которых вода лила в три ручья; женщины высоко подбирали юбки.
- Что ж, - сказал Гаррис, протягивая руку за бокалом, - путешествие было на славу; я от души благодарен старушке Темзе. А все же мне кажется, что наш последний поступок - когда мы дали тягу - был мудрый поступок. Итак, за здоровье троих, благополучно выбравшихся из лодки!
И Монморанси, стоя на задних лапах перед окном и глядя в темноту, одобрительно тявкнул, присоединяясь к нашему тосту.
Полный месяц ни на один миг не остается круглым, он тут же идет на ущерб. Ненаблюдательный человек, пожалуй, и не заметит, насколько изменились его очертания за ночь.
То же происходит и при тяжелой болезни: уже не остается времени, чтобы пожить, близится смертный час!
Однако пока болезнь еще не опасна и не грозит вам смертью, вы привычно считаете, что жизнь неизменна, и думаете, что спокойно ступите на истинный Путь только после того, как многое успеете свершить в своей жизни, а между тем вас настигает болезнь, вы заглядываете в ворота смерти – и тогда вы не исполните уже ни одно из своих желаний.
Напрасно станете вы раскаиваться в нерадиво прожитых годах и лунах. У вас возникнет желание, как только ночь сменится днем, свершить и это деяние, и то, если на сей раз недуг отступит и сохранит вам жизнь. Но вам делается все хуже, и вы кончаетесь, метаясь без сознания. Видимо, только так оно и бывает.
До изящной беседки на склоне горы в окрестностях Цзиньлина (совр. г. Нанкин) обычно провожали дорогого гостя, и если к тому времени ивы уже выпустили листки, расстающиеся друзья по давнему обычаю дарили друг другу свежие ветви ивы как знак того, что расставаться горько (слово «ива» омонимично слову «остаться»).
Павильон разлуки — Лаолао
Нет в мире места горше для души, Чем Лаолао Павильон разлуки… Весенний ветер знает наши муки И ветви изумрудить не спешит!
В больнице в одной палате лежали два тяжелобольных человека. Один лежал у окна, а кровать другого располагалась у двери.
– Что там видно в окне? – как-то спросил тот, что лежал у двери. – О! – оживился первый. – Я вижу небо, облака, напоминающие зверюшек, озеро и лес вдалеке. Каждый день лежащий у окна рассказывал своему соседу о том, что происходит за окном. Он видел лодку, рыбаков с огромным уловом, детей, играющих на берегу, юных любовников, держащихся за руки и не сводящих друг с друга сияющих глаз.
В то время как он наблюдал все эти удивительные события за окном, его соседа мучила глухая злоба. «Это несправедливо, – думал он. – За какие такие заслуги его уложили у окна, а не меня, и я могу лицезреть только дверь с облупившейся краской, в то время как он любуется видом из окна?»
Однажды, лежащий у окна сильно закашлялся и стал задыхаться. Он пытался дотянуться до кнопки вызова медсестры, но у него не было сил, потому что он содрогался от кашля. Сосед наблюдал за происходящим. Ему ничего не стоило нажать на свою кнопку, но он этого не сделал. Через некоторое время первый затих и вытянулся на своей постели.
Когда его унесли, сосед попросил медсестру, чтобы его переложили к окну. Медсестра выполнила просьбу больного, перестелила его постель, помогла ему перелечь на противоположную кровать и, убедившись, что больному удобно, направилась к двери.
Вдруг ее остановил удивленный возглас больного: – Как же так! Это окно выходит на глухую серую стену! Но тот, кто умер, рассказывал мне, что видел лес, озеро, облака, людей… Как же он мог всё это видеть из этого окна?
Медсестра печально улыбнулась: – Он вообще не мог ничего видеть. Ваш покойный сосед был слепым.
Спустился вечерний сумрак, и я уже ничего не различаю. К тому же кисть моя вконец износилась. Добавлю только несколько строк. Эту книгу заметок обо всем, что прошло перед моими глазами и волновало мое сердце, я написала в тишине и уединении моего дома, где, как я думала, никто ее никогда не увидит. Кое-что в ней сказано уж слишком откровенно и может, к сожалению, причинить обиду людям. Опасаясь этого, я прятала мои записки, но против моего желания и ведома они попали в руки других людей и получили огласку. Вот как я начала писать их. Однажды его светлость Корэтика, бывший тогда министром двора, принес императрице кипу тетрадей. — Что мне делать с ними? — недоумевала государыня. — Для государя уже целиком скопировали «Исторические записки». — А мне бы они пригодились для моих сокровенных записок у изголовья, — сказала я. — Хорошо, бери их себе, — милостиво согласилась императрица. Так я получила в дар целую гору превосходной бумаги. Казалось, ей конца не будет, и я писала на ней, пока не извела последний листок, о том о сем, — словом, обо всем на свете, иногда даже о совершенных пустяках. Но больше всего я повествую в моей книге о том любопытном и удивительном, чем богат наш мир, и о людях, которых считаю замечательными. Говорю я здесь и о стихах, веду рассказ о деревьях и травах, птицах и насекомых, свободно, как хочу, и пусть люди осуждают меня: «Это обмануло наши ожидания. Уж слишком мелко…»
Ведь я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову. Разве могут мои небрежные наброски выдержать сравнение с настоящими книгами, написанными по всем правилам искусства? И все же нашлись благосклонные читатели, которые говорили мне: «Это прекрасно!» Я была изумлена. А собственно говоря, чему здесь удивляться? Многие любят хвалить то, что другие находят плохим, и, наоборот, умаляют то, чем обычно восхищаются. Вот истинная подоплека лестных суждений! Только и могу сказать: жаль, что книга моя увидела свет.
Тюдзё Левой гвардии Цунэфуса, в бытность свою правителем провинции Исэ`, навестил меня в моем доме. Циновку, поставленную на краю веранды, придвинули к гостю, не заметив, что на ней лежала рукопись моей книги. Я спохватилась и поспешила забрать циновку, но было уже поздно, он унес рукопись с собой и вернул лишь спустя долгое время. С той поры книга и пошла по рукам.
Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни. Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если б можно было "вечной жизнью" сманить их из этой жизни! ......... Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но и вожделение их -- тоже самоумерщвление. Они еще не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют они отвращение к жизни и сами уходят! Вот -- чахоточные душою: едва родились они, как уже начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения. Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны одобрить их волю! Будем же остерегаться, чтобы не воскресить этих мертвых и не повредить эти живые гробы! Повстречается ли им больной, или старик, или труп, и тотчас говорят они: "жизнь опровергнута!" Но только они опровергнуты и их глаза, видящие только одно лицо в существовании. Погруженные в глубокое уныние и алчные до маленьких случайностей, приносящих смерть, -- так ждут они, стиснув зубы. Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему ребячеству; они висят на жизни, как на соломинке, и смеются, что они еще висят на соломинке. Их мудрость гласит: "Глупец тот, кто остается жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!" -- "Жизнь есть только страдание" -- так говорят другие и не лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась жизнь, которая есть только страдание! И да гласит правило вашей добродетели: "ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!" -- "Сладострастие есть грех -- так говорят проповедующие смерть, -- дайте нам идти стороною и не рожать детей!" "Трудно рожать, -- говорят другие, -- к чему еще рожать? Рождаются лишь несчастные!" И они также проповедники смерти. "Нам нужна жалость, -- так говорят третьи. -- Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан с жизнью!" Если б они были совсем сострадательные, они отбили бы у своих ближних охоту к жизни. Быть злым -- было бы их истинной добротою. Но они хотят освободиться от жизни; что им за дело, что они еще крепче связывают других своими цепями и даяниями! И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и беспокойство, -- разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы еще не созрели для проповеди смерти? Все вы, для которых дорог суровый труд и все быстрое, новое, неизвестное, -- вы чувствуете себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих себя. Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, -- и даже чтобы лениться! Всюду раздается голос тех, кто проповедует смерть; и земля полна теми, кому нужно проповедовать смерть. Или "вечную жизнь" -- мне все равно, -- если только они не замедлят отправиться туда!
Пришла как-то к старцу некая семейная пара. — Отче, — говорит супруга, — я ожидаю ребенка, а у нас уж и так четверо детей; коли пятый родится — не проживем. Благословите сделать аборт.
— Вижу, живется вам не просто, — отвечает старец, — что ж, благословляю вас убить своего ребенка. Только убивайте старшую дочь, ей ведь уже пятнадцать лет: пожила уже на свете, кое-что повидала, а тот кроха и лучика солнечного еще не видел, несправедливым будет лишать его этой возможности.
Внимание! Уважаемые посетители сайта mfd.ru, предупреждаем вас о следующем: ОАО Московская Биржа (далее – Биржа) является источником и обладателем всей или части указанной на настоящей странице Биржевой информации. Вы не имеете права без письменного согласия Биржи осуществлять дальнейшее распространение или предоставление Биржевой информации третьим лицам в любом виде и любыми средствами, её трансляцию, демонстрацию или предоставление доступа к такой информации, а также её использование в игровых, учебных и иных системах, предусматривающих предоставление и/или распространение Биржевой информации. Вы также не имеете права без письменного согласия Биржи использовать Биржевую информацию для создания Модифицированной информации предназначенной для дальнейшего предоставления третьим лицам или публичного распространения. Кроме того, вы не имеете права без письменного согласия Биржи использовать Биржевую информацию в своих Non-display системах.
