ПС: Это, по-видимому, - запись 1971 года: - Стивенсон Роберт Льюис - Остров сокровищ (Радиоспектакль, полная версия: Юрий Яковлев, А.Борзунов, Анатолий Папанов, Ростислав Плятт и др., 1971 г. -Время звучания: 02:28:36 Исполнители: Стивенсон - Ю. Яковлев, Джим - А. Борзунов, Мать - Р. Нифонтова, Билли Бонс - А. Папанов, Ливси - Р. Плятт, Треллони - Ю. Пузырев, Черный Пес - Л. Каневский, Пью - Г. Вицин, Сильвер - Е. Весник, Смоллетт - И. Кваша, Хэндс - Ю. Волынцев, Бен Ганн - В. Никулин, Дик - М. Маневич. Режиссер - Н. Киселева. Инструментальный ансамбль под управлением А. Михайлова) - http://www.torrentino.com/torrents/1232174
Я всматриваюсь в вас, о, числа, И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах, Рукой опирающимися на вырванные дубы. Вы даруете единство между змееобразным движением Хребта вселенной и пляской коромысла, Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы. Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы Узнать, что будет Я, когда делимое его - единица.
Как осень изменяет сад, Дает багрец, цвет синей меди, И самоцветный водопад Снегов предшествует победе, И жаром самой яркой грезы Стволы украшены березы, И с летней зеленью проститься Летит зимы глашатай — птица, Где тонкой шалью золотой Одет откос холмов крутой, И только призрачны и наги Равнины белые овраги, Да голубая тишина Просила слова вещуна, — Так праздник масленицы вечной Души отрадою беспечной Хоронит день недолговечный, Хоронит солнца низкий путь, Зимы бросает наземь ткани И, чтобы время обмануть, Бежит туда быстрее лани. Когда над самой головой Восходит призрак золотой И в полдень тень лежит у ног, Как очарованный зверок, — Тогда людские рощи босы Ткут пляски сердцем умиленных И лица лип сплетают косы Листов зеленых. Род человечества, Игрою легкою дурачась, ты, В себе самом меняя виды, Зимы холодной смоешь начисто Пустые краски и обиды. Иди, весна! Зима, долой! Греми, весеннее, трубой! И человек, иной, чем прежде, В своей изменчивой одежде, Одетый облаком и наг, Цветами отмечая шаг, Летишь в заоблачную тишь, С весною быстрою сам-друг, Прославив солнца летний круг. Широким неводом цветов Весна рыбачкою одета, И этот холод современный Ее серебряных растений, И этот ветер вдохновенный Из полуслов, и полупения, И узел ткани у колен, Где кольца чистых сновидений. Вспорхни, сосед, и будь готов Нести за ней охапки света И цепи дыма и цветов. И своего я потоки, Моря свежего взволнованней, Ты размечешь на востоке И посмотришь очарованней. Сини воздуха затеи. Сны кружились точно змеи. Озаренная цветами, Вдохновенная устами, Так весна встает от сна. Все, кто предан был наживе, Счету дней, торговлеотданных, Счету денег и труда, — Все сошлись в одном порыве Любви к Деве верноподданных, Веры в праздник навсегда. Крик шута и вопли жен, Погремушек бой и звон, Мешки белые паяца, Умных толп священный гнев, Восклицали: Дева — Цаца! Восклицали нараспев, В бурных песнях опьянев. Двумя занятая лавка, Темный тополь у скамейки. Шалуний смех, нечаянная давка, Проказой пролитая лейка. В наряде праздничном цыган, Едва рукой касаясь струн, Ведет веселых босоножек. Шалун, Черноволосый, мальчуган Бьет тыквою пустой прохожих. Глаза и рот ей сделал ножик. Она стучит, она трещит, Она копье и ловкий щит. Потоком пляски пробежали В прозрачных одеяньях жены. «Подруги, верно ли? — Едва ли, Что рядом пойман леший сонный? Подруги, как мог он в веселия час Заснуть, от сестер отлучась? — Прости, дружок, ну, добрый путь, Какой кисляй, какая жуть!» И вот, наказанный щипками, Бежит неловкими прыжками И скрыться от сестер стремится, Медведь, и вдруг свободнее, чем птица, Долой от злых шалуний мчится. Волшебно-праздничною рожей, Губами красными сверкнув, Толпу пугает чернокожий, Копье рогожей обернув. За ним с обманчивой свободой Рука воздушных продавщиц, Темнея солнечной погодой, Корзину держит овощей. Повсюду праздничные лица И песни смуглых скрипачей. Среди недолгой тишины Игра цветами белены. Подведены, набелены, Скакали дети небылицы. Плясали черти очарованно, Как призрак с призраком прикованные, Как будто кто-то ими грезит, Как будто видит их во сне, Как будто гость замирный лезет В окно красавице весне. Слава смеху! Смерть заботе! Из знамен и из полотен, Что качались впереди, Смех, красиво беззаботен, С осьминогом на груди, Выбегает, смел и рьян, — Жрец проделок и буян. Пасть кита несут, как двери, Отворив уста широко, Два отшельника-пророка, В глуби спрятаны, как звери, Спорят об умершей вере. Снег за снегом, Все летит к вере в прелести и негам. Вопит задумчиво волынка, Кричит старик «кукареку», И за снежинкою снежинка Сухого снега разноцветного Садилась вьюга на толпу Среди веселья беззаветного. Одетый бурной шкурой волка, Проходит воин, медь и щит. Жаровней-шляпой богомолка Старушка набожных смешит. Какие синие глаза! Сошли ли наземь образа — Дыханьем вечности волнуя, Идут сквозь праздник поцелуя Священной живописью храма, Чтобы закрыл глаза безбожник, [Как] дева нежная ислама, Иль в руки кисти взял художник? «Скажи, соседка, — мой Создатель! — Кто та живая Богоматерь?» — «Ее очами теневыми Был покорен страстей язык, Ее шептать святое имя Род человеческий привык». Бела, белее изваяния, Струя молитвенный покой, Она, божественной рукой, Идет, приемля подаяние. И что ж! И что ж! Какой злодей Ей дал вожатого шута! Она стыдится глаз людей, Ее занятье — нищета! Но нищенки нездешний лик, Как небо синее, велик. Казалось, из белого камня изваян Поток ее белого платья, О, нищенка дальних окраин, Забывшая храм Богоматерь! Испуг. Молчат... И белым светом залита, Перед видением толпа детей, толпа дивчат. Но вот веселие окрепло. Ветер стона, хохот пепла, С диким ревом краснокожие Пробежали без оглядки, За личинами прохожие Скачут в пляске и присядке. И за ней толпа кривляк, С писком плача, гик шутов, Вой кошачий, бой котов, Пролетевшие по улице, Хохот ведьмы и скотов, Человек-верблюд сутулится, Говор рыбы, очи сов, Сажа плачущих усов, На телеге красный рак, С расписными волосами, В харе святочной дурак Бьет жестянкою в бочонок, Тащит за руку девчонок. Мокрой сажи непогода, Смоляных пламен костры, Близорукие очки текут копотью по лицам, По кудрявых влас столицам. И в ночной огнистой чаре, В общей тяге к небылицам Дико блещущие хари, Лица цвета кумача Отразились, как свеча, Среди тысячи зеркал, Где огонь, как смерть, плескал. Смеху время! Звездам час! Восклицали, ветром мчась. И копья упорных снежинок, Упавших на пол мостовой. Скамья. Голо выбритый инок Вдвоем с черноокой женой. Как голубого богомольцы, Качались длинных кудрей кольца, И полночь красным углем жег В ее прическе лепесток. И что ж! Глаза упорно-синие Горели радостью уныния И, томной роскоши полны, Ведут в загадочные сны. Но, полна метели, свободы от тела, Как очи другого, не этого лика, Толпа бесновалась, куда-то летела, То бела, как призрак, то смугла и дика. И около мертвых богов, Чьи умерли рано пророки, Где запады — с ними востоки, Сплетался усталый ветер шагов, Забывший дневные уроки. И, их ожерельем задумчиво мучая Свой давно уж измученный ум, Стоял у стены вечный узник созвучия, В раздоре с весельем и жертвенник дум. Смотрите, какою горой темноты, Холмами, рекою, речным водопадом Плащ, на землю складками падая, Затмил голубые цветы, В петлицу продетые Ладою. И бровь его, на сон похожая, На дикой ласточки полет, И будто судорогой безбожия Его закутан гордый рот. С высокого темени волосы падали Оленей сбесившимся стадом, Что, в небе завидев врага, Сбегает, закинув рога, Волнуясь, беснуясь морскими волнами, Рогами друг друга тесня, Как каменной липой на темени, И черной доверчивой мордой Все дрожат, дорожа и пылинкою времени, Бросают сердца вожаку И грудой бегут к леднику, — И волосы бросились вниз по плечам Оленей сбесившихся стадом, По пропастям и водопадам. Ночным табуном сумасшедших оленей, С веселием страха, быстрее, чем птаха! Таким он стоял, сумасшедший и гордый Певец (голубой темноты строгий кут, Морскою волною обвил его шею измятый лоскут). И только алмаз Кизил-э Зажег красноватой воды Звездой очарованной, к булавке прикованной, Плаща голубые труды, Девичьей душой застрахованной. О девушка, рада ли, Что волосы падали Рекой сумасшедших оленей, Толпою в крутую и снежную пропасть, Где белый белел воротничок? В час великий, в час вечерний, Ты, забыв обет дочерний, Причесала эти волосы, Крылья дикого орлана, Наклонясь, как жемчуг колоса, С голубой душою панна. И как ветер делит волны, Свежей бури песнью полный, Первой чайки криком пьяный, — Так скользил конец гребенки На других миров ребенке, Чьи усы темнеют нивой Пашни умной и ленивой. И теперь он не спал, не грезил и не жил, Но, багровым лучом озаренный, Узор стен из камней голубых Черными кудрями нежил. Он руки на груди сложил, Прижатый к груде камней призрак, Из жизни он бежал, каким-то светом привлеченный, Какой-то грезой удивленный, И тело ждало у стены Его души шагов с вершин, Его обещанного спуска, Как глина, полная воды, Но без цветов — пустой кувшин Без запаха и чувства. У ног его рыдала русалка. Она, Неясным желаньем полна, Оставила шум колеса И пришла к нему, слыхала чьи Песни вечера не раз. Души нежные русалочьи Покорял вечерний час. И забыв про ночные леса, И мельника с чертом божбу, И мельника небу присягу, Глухую его ворожбу, И игор подводных отвагу. Когда рассказом звездным вышит Пруда ночного черный шелк И кто-то тайну мира слышит, Из мира слов на небо вышед, С ночного неба землю видит И ждет, к себе что кто-то выйдет, Что нежный умер и умолк. Когда на камнях волос чешет Русалочий прозрачный пол И прячется в деревьях липы, Конь всадника вечернего опешит, И только гулкий голос выпи Мычит на мельнице, как вол. Утехой тайной сердце тешит Усталой мельницы глагол, И все порука от порока. Лишь в омуте блеснет морока, И сновидением обмана Из волн речных выходит панна И, горделива и проста, Откроет дивные уста. Поет про очи синие, исполненные прелести, Что за паутиной лучей, И про обманчивый ручей, Сокрыт в неясном шелесте. Тогда хотели звезды жгучие Соединить в одно созвучие И смуглую веру воды, Веселые брызги русалок, И мельницы ветхой труды, И дерево, полное галок, И девы ночные виды. И вот, одинока, горда, Отправилась ты в города. При месяце белом Синеющим телом Пугает людей. Стучится в ворота И входит к нему. В душе у девы что-то, Неясное уму. Но сердце вещее не трогали Ночные барышни и щеголи, Всегда их улицы полны И густо ходят табуны. Русалка, месяца лучами — Невеста в день венца, Молчанья полными глазами, Краснея, смотрит на певца. Глаза ночей. Они зовут и улетают Туда, в отчизну лебедей, И одуванчиком сияют В кругах измученных бровей, И нежно-нежно умоляют. «Как часто мой красивый разум, На мельницу седую приходя, Ты истязал своим рассказом О празднике научного огня. Ведь месяцы сошли с небес, Запутав очи в черный лес, И, обученные людскому бегу, Там водят молнии телегу И толпами возят людей На смену покорных коней. На белую муку Размолот старый мир Работою рассудка, И старый мир — он умер на скаку! И над покойником синеет незабудка, Реки чистоглазая дочь. Над древним миром уже ночь! Ты истязал меня рассказом, Что с ним и я, русалка, умерла, И не река девичьим глазом Увидит времени орла. Отец искусного мученья, Ты был жесток в ночной тиши, Несу венок твоему пенью, В толпу поклонниц запиши!» Молчит. Руками обнимая, Хватает угол у плаща И, отшатнувшись и немая, Вдруг смотрит молча, трепеща. «Отец убийц! Отец убийц — палач жестокий! А я, по-твоему, — в гробу? И раки кушают меня, Клешнею черной обнимая? Зачем, чертой ночной мороки Порывы первые ломая, Ты написал мою судьбу? Как хочешь назови меня: Собранием лучей, Что катятся в окно, Ручей-печаль, чей бег небесен, Иль нет из да — в долине песен, Иль разум вод — сквозь разум чисел, Где синий реет коромысел, — Из небытия людей в волне Ты вынул ум, а не возвысил За смертью дремлющее «но». Или игрой ночных очей, [Всегда жестоких и коварных,] — На лоне ночи светозарных, И омутом, где всадник пьет, Иль месяца лучом, что вырвался из скважин, Иль мне быть сказкой суждено? Но пощади меня! Отважен, Переверни концом копье!» Тогда рукою вдохновенной На Богоматерь указал. «Вы сестры. В этом нет сомнений. Идите вместе, — он сказал.— Обеим вам на нашем свете Среди людей не знаю места (Невеста вод и звезд невеста). Но, взявшись за руки, идите Речной волной бежать сквозь сети Или нести созвездий нити В глубинах темного собора Широкой росписью стены, Или жилицами волны Скитаться вы обречены, Быть божествами наяву И в белом храме и в хлеву, Жить нищими в тени забора, Быть в рубище чужом и грязном, Волною плыть к земным cоблазнам, И быть столицей насекомых, Блестя в божественные очи, Спать на земле и на соломах, Когда рука блистает ночи. В саду берез, в долине вздохов Иль в хате слез и странных охов — Поймите, вы везде изгнанницы, Вам участь горькая останется Везде слыхать: «Позвольте кланяться». По белокаменным ступеням Он в сад сошел и встал под Водолеем. «Клянемся, клятве не изменим, — Сказал он, руку подымая, Сорвал цветок и дал обеим, — Сколько тесных дней в году, Стольких воль повторным словом Я изгнанниц поведу По путям судьбы суровым». И призраком ночной семьи Застыли трое у скамьи.
Эй, молодчики-купчики, Ветерок в голове! В пугачевском тулупчике Я иду по Москве! Не затем высока Воля правды у нас, В соболях - рысаках Чтоб катались, глумясь. Не затем у врага Кровь лилась по дешевке, Чтоб несли жемчуга Руки каждой торговки. Не зубами - скрипеть Ночью долгою - Буду плыть, буду петь Доном-Волгою! Я пошлю вперед Вечеровые уструги. Кто со мною - в полет? А со мной - мои други! Вело...Хлеб..
СИВКА-БУРКА Я останусь нынче в Санкт-Петербурге, Покатаюсь ночью на Сивке-Бурке, Только ты о прошлом не суесловь. В переулках Кушнером бредят урки, Пресловутый топор под брюхом каурки, В проходных дворах леденеет кровь.
Для тебя, Иосиф, и прочих рыжих – На Фонтанке культовый чижик-пыжик, Не зови с собой его, не зови. От прощаний привкус болиголова, Только ты о прошлом теперь ни слова, Что с того, что миф у меня в крови?
Не хочу быть сказочником дешевым, Встань травой, примятой Петром Ершовым. Город словно налит по грудь свинцом. Ностальгия шепчется с конвоиром. Вдоль реки, разбавленной рыбьим жиром, Фонари стекают сырым яйцом.
В потемневших водах Невы с обидой Ленинград рифмуется с Атлантидой, Не заглядывай за погасший край. Эту ночь делить нам с тобою не с кем, Мы вернемся в рай опустевшим Невским, Мы вернемся в рай, мы вернемся в рай. ДЮЙМОВОЧКА Знаешь, женщина, что я тебе скажу: Выйдешь ночью в поле, снимешь паранджу, Бросишь маковое зернышко в межу. И пока стоит божественная тишь, Вспомни все, чему учили нас в раю. Непорочное зачатье, говоришь? Непорочное, а как же, говорю.
Из распахнутой земли навстречу дню Выйдет девочка-лолитка типа ню, Скажет: “Мама, я готова к октябрю”. И пока восход сияет выше крыш, Объясни ей нашу жизнь по словарю. Ленин – самый непорочный, говоришь? Самый-самый, ты же знаешь, говорю.
Душит жаба все прекрасное вокруг, Роет крот свой Беломор-канал на юг, Полумертвою петлей замучил жук. Что ты, женщина, дрожишь, как будто мышь? Приведи невесту лучше к алтарю. Революция – святое, говоришь? Революция, ей-богу, говорю.
Вот и сброшены с небес колокола, В новой жизни, непорочней, чем была, Ничего твоя любовь не родила. Не печалься, это злая сказка лишь Про Дюймовочку, совсем в другом краю. Бросить маковое, значит, говоришь? Только маковое, точно, говорю.
ПРИНЦ И НИЩИЙ Славься отечество правдой и кривдой В свете закатов, надрезанных бритвой, Где по ночам запекается вновь Всех твоих выродков черная кровь. Утром всех нас распихают по нишам: Я буду принцем, ты станешь нищим.
Собраны в стаю колхозные дети: Павлики, Зои, Тимуры и Пети. Вон они – голые – невдалеке, С татуировкой на лбу и лобке. Там, где мы завтра их снова отыщем, Ты будешь принцем, я стану нищим.
Вырубив самый элитный осинник, Родина-мать отстегнула полтинник. Сложены личные вещи в мешок, С кем бы присесть нынче на посошок? Свет фонаря ускользает по лицам... Ты станешь нищим, я буду принцем.
Так и живем, уповая на Бога, Бог в нашей азии типа Набоков Или Булгаков... короче, любой Умерший гений с библейской судьбой. Видишь, отчизна орлами двоится: Я стану нищим, ты будешь принцем... КРАСНАЯ ШАПОЧКА Мне давно и безнадежно стала нравиться Малолетка в красной шапочке из Франции. Ради этой пэтэушницы с Монмартра Я вступил в святой союз восьмого марта. И, поклявшись на обложке новой Азбуки, Я ходил нестройным строем в красном галстуке.
Пыльный занавес в каком-то русском стиле Нам подняли, а железный – опустили. Нас пугали педагоги педофилами, И стояли мы: кто – с вилкою, кто – с вилами. Погружалась в темноту родная Спарта, Кто-то в сером мял девчоночку с Монмартра.
С первой кровью, до которой всем до лампочки, Пропадали наши галстуки и шапочки. И среди угрюмой фауны и флоры Доставались нам советские Федоры. Но Федоры называли себя Федрами – И бойскауты казались им бойфрендами.
МАЛЬЧИК-С-ПАЛЬЧИК В СССР встают под знамя На рассвете, ровно в шесть. Мальчик-с-пальчик, мы же знаем, Что ты здесь. Мы с тебя снимали мерку Только с помощью свечи. Ты, как чертик – в табакерку, Постучи. Мы свое святое дышло Повернули от души. Ты про все, что раньше слышал, Расскажи. Знаешь, стыдно лишь вначале, А потом – на интерес. Все когда-нибудь стучали И по поводу, и без.
После божьего Содома Кто вспомянет о тебе? Мальчик-с-пальчик, будь как дома – В КГБ. Что здесь было, что здесь было День назад и век спустя... У майора Гавриила Всех простят. Не заглядывай под маску, Что мы, право, палачи. Просто, мальчик, в нашу сказку Постучи. Знаешь, страшно лишь вначале, А потом, как мелкий бес. Все, кто нам хоть раз стучали, Достучались до небес.
БУРАТИНО Папа Карло, представляешь: Я могу по жизни брассом, Я уже умею басом Разговаривать с судьбой. А Пьеро спит с режиссером Карабасом-Барабасом, Но неудовлетворенный, Он хотел бы спать с тобой.
Представляешь, па, Мальвина Пол сменила ради роли, И теперь она, как мачо, Но без сабли и коня. А ведь мы с ней переспали Лунной ночью в чистом поле. Помнишь, как она мечтала Выйти замуж за меня?
Понимаешь, папа Карло, Мы взрослеем то и дело, И от сказочных событий Хочешь – падай, хочешь – стой. Даже наша кукла Барби, Мама мия, залетела. Уверяет, что от графа По фамилии Толстой.
Папа Карло, папа Карло, Наш очаг зачах в натуре, Артемона съел кореец, Черепаху слопал негр, Ключик где-то в Эмиратах, Кот с лисою – на халтуре В той стране, где много-много Дураков. И вечный снег.
Что ты смотришь волчьим взглядом На житейские изъяны? С точки зрения абсурда В этом тоже есть успех. Папа Карло, понимаешь, Я давно не деревянный, И моя национальность – Типа липовый узбек. ФИНИСТ – ЯСНЫЙ СОКОЛ Арапчонок, натасканный на кокаин, Побрякушка в руках – заводной апельсин, Надышался дешевым нектаром, Восклицательный знак заменил запятой, Вот и кружит, придурок, над Алма-Атой. А мог стать постсоветским Икаром.
Давит небо гекзаметром прошлой тоски На виски. И всю ночь из-под черной доски Осыпается вниз штукатурка. Всё летал бы и воздух ворованный пил, И вынюхивал дым меж чердачных стропил, Дым Отечества – Санкт-Петербурга.
Хватит верить, воришка, в чужбину свою, Гнезда вить на мечетях и петь “ай лав ю”, И отплясывать типа “семь сорок”. Узкоглазое племя, чужая страна: Улетай, говорят, здесь теперь Астана – Ни кола, ни двора, ни задворок...
КОЛОБОК Ты меня лепил на склоне лет, Собирая крохи по сусекам, На краю земли, где жизни нет Даже горнякам и дровосекам. Отпусти на волю, старина, С поля брани. Что мне эта дикая страна, Что я – крайний?
Я замешан на твоей крови, Из муки из дедовых запасов, Но не ради муки, а – любви, Между двух нерукотворных Спасов. Отпусти, я все, что мог, урвал, Кроме Евы. Что мне этот гибельный Урал, Что я – левый?
Оглянись: повсюду только пыль, Пыль веков да царственные яти. Я ушел от всех, кого любил, Только ты не разжимал объятий. Отпусти меня из добрых рук, Боже, иже! Что мне этот Екатеринбург, Что я – рыжий...
Это все уходящее Ни на час, ни на год, Даже женщина спящая, Приоткрывшая рот. Лишь вчера обвинившая За стихи, за грехи, Через вечность простившая Где-нибудь у реки.
Это все проходящее, Уходящее вглубь Моего настоящего: Обескровленных губ, Обессиленных мукою Рук — писать и писать. Перед страшной разлукою Дальним облаком стать.
Это все проходящее Через нас, дальше нас, Угадать предстоящее Через год, через час, Может, женщина спящая, Вот поэтому, друг, Не буди настоящее Громким шелестом рук.
Я не буду курить, только чай с бергамотом — и все, Только снег за окном, на окне — желтый томик Басё, Только легкий сквозняк, только чай с бергамотом в стакане, За окном только снег, только пачка «Пегаса» в кармане. Я не буду курить, только томик Басё на окне, Полумрак, тишина, только чайник на синем огне, Только ночь и ночник, и железная узкая койка, Одиночество давит в груди, одиночества столько! Только чай и Басё, только снег, только снег, близкий к чуду, Я не буду курить, я не буду, не буду, не буду… В.Прокашин
Вале́рий Ива́нович Проко́шин (26 декабря 1959, деревня Буда, Думиничский район, Калужская область, СССР — 17 февраля 2009, Обнинск, Российская Федерация; похоронен в Ермолине) — русский поэт.
Родился в деревне Буда (Думиничский район) Калужской области. Вырос в фабричном бараке в маленьком текстильном городе Ермолине Калужской области. О себе сказал: «Я <...> обычный советский пацан, алкаша и уборщицы сын». Учился в Ермолинском ПТУ по специальности «электрик»[1], после окончания которого служил в Советской Армии в ГДР[1]. Жил в Обнинске. Входил в обнинское литературное объединение «Шестое чувство»[2]. В 1990 и 1992 гг. издал за собственный счёт книги стихов «Поводырь души» и «Боровск. Провинция». Широкую известность получил после публикаций в Интернете: «Сетевой словесности», «Византийском ангеле», в ЖЖ, «Футурум-АРТе», «Детях РА», «Флориде», «Вечернем гондольере», «Две строки / шесть слогов». Член Союза писателей России (с 1998). Умер от рака в Обнинске, похоронен в Ермолине.
Однозвучно звенит колокольчик Спасской башни Кремля. В тесной кузнице дня Лохи-блохи подковали Левшу. Под рукою - снега. Протокольные листы февраля. Эх, бессонная ночь! Наливай чернила - все подпишу!
Как досрочник-ЗК два часа назад откинулся день. Я опять на краю знаменитых вологданьских лесов. Как эскадра в строю, проплывают корабли деревень, И печные дымы - столбовые мачты без парусов.
И плывут до утра хутора, где три кола - два двора, Но берут на таран всероссийскую столетнюю мель. Им смола - дикий хмель. А еловая кора им - махра. Снежок - сахарок. А сосульки им - добра карамель.
А не гуляй без ножа! Да дальше носа не ходи без ружья! Много злого зверья. Ошалело - аж хвосты себе жрет. А в народе зимой - ша! - вплоть до марта боевая ничья! Трудно ямы долбить. Мерзлозем коловорот не берет.
Ни церквушка, ни клуб. Поцелуйте постный шиш вам баян! Ну, а ты не будь глуп! Рафинада в первачок не жалей! Не достал нас "Маяк". И концерты по заявкам сельчан По ночам под окном исполняет сводный хор кобелей.
Под окном по ночам - то ли песня, то ли плач, то ли крик, То ли спим, то ли нет! Не поймешь нас - ни живы, ни мертвы. Лишь тропа в крайний дом над обрывом вьется, как змеевик. Истоптали весь снег на крыльце у милицейской вдовы.
Я люблю посмотреть, как купается луна в молоке. А вокруг столько звезд! Забирай хоть все - никто не берет. Значит, крепче стал лед. Мерзни, мерзни волчий хвост на реке! Нынче - славный мороз. Минус тридцать, если Боб нам не врет.
Я устал кочевать от Москвы до самых дальних окраин. Брел по горло в снегу. Оглянулся - не осталось следа. Потеснись - твою мать! - дядя Миша, косолапый хозяин! Я всю ночь на бегу. Я не прочь и подремать.
Но, когда я спокойно усну, тихо тронется весь лед в этом мире, И прыщавый студент - месяц Март - трахнет бедную старуху-Зиму. Все ручьи зазвенят, как высокие куранты Сибири. Вся Нева будет петь. И по-прежнему впадать в Колыму. А.Башлачёв
Рука на плече. Печать на крыле. В казарме проблем - банный день. Промокла тетрадь. Я знаю, зачем иду по земле. Мне будет легко улетать.
Без трех минут - бал восковых фигур. Без четверти - смерть. С семи драных шкур - шерсти клок. Как хочется жить? Не меньше, чем спеть. Свяжи мою нить в узелок.
Холодный апрель. Горячие сны. И вирусы новых нот в крови. И каждая цель ближайшей войны Смеется и ждет любви.
Наш лечащий врач согреет солнечный шприц. И иглы лучей опять найдут нашу кровь. Не надо, не плачь. Сиди и смотри, Как горлом идет любовь.
Лови ее ртом. Стаканы тесны. Торпедный аккорд - до дна. Рекламный плакат последней весны Качает квадрат окна.
Дырявый висок. Слепая орда. Пойми, никогда не поздно снимать броню. Целуя кусок трофейного льда Я молча иду к огню.
Мы - выродки крыс. Мы - пасынки птиц. И каждый на треть - патрон. Лежи и смотри, как ядерный принц Несет свою плеть на трон.
Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть ? Ведь ты, как и я, сирота. Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь! А ну от винта! Все от винта! СашБаш
Алекса́ндр Никола́евич Башлачёв (27 мая 1960, Череповец — 17 февраля 1988, Ленинград) — русский поэт, автор и исполнитель песен. Ключевая фигура и икона для поклонников русского рока, один из важнейших его представителей.Сотрудничал с Рок-Сентябрь, Алиса, Юрий Шевчук
Утром 17 февраля 1988 года выпал из окна восьмого этажа дома 23 по проспекту Кузнецова в Ленинграде, погиб на месте. Наиболее вероятная версия смерти — самоубийство, однако истинные причины падения точно не установлены. 23 февраля 1988 — похоронен в Ленинграде на Ковалёвском кладбище. Покойного Башлачёва иногда включают в клуб 27 наряду с музыкантами, погибшими в 27 лет.
Внимание! Уважаемые посетители сайта mfd.ru, предупреждаем вас о следующем: ПАО Московская Биржа (далее – Биржа) является источником и обладателем всей или части указанной на настоящей странице Биржевой информации. Вы не имеете права без письменного согласия Биржи осуществлять дальнейшее распространение или предоставление Биржевой информации третьим лицам в любом виде и любыми средствами, её трансляцию, демонстрацию или предоставление доступа к такой информации, а также её использование в игровых, учебных и иных системах, предусматривающих предоставление и/или распространение Биржевой информации. Вы также не имеете права без письменного согласия Биржи использовать Биржевую информацию для создания Модифицированной информации предназначенной для дальнейшего предоставления третьим лицам или публичного распространения. Кроме того, вы не имеете права без письменного согласия Биржи использовать Биржевую информацию в своих Non-display системах.
